— Ну давай же, просвети меня.

Шон почувствовал, что краснеет.

— Да нет... я просто...

— Прошу.

Шон ощутил себя дурак дураком. Поразительно, с какой легкостью отец умеет это делать: то, что любой другой человек, как знал Шон, признал бы нормальным умозаключением, отец выворачивал так, что получалась глупость: мальчик Шон хочет казаться взрослым, а в результате выглядит лишь напыщенным ослом.

— Ну, помилосердствуй. Кое-что о людях и преступлениях я все-таки знаю. Ведь это моя работа.

— Значит, по твоему мнению, Дейв оказался способен убить девятнадцатилетнюю девушку? Тот самый Дейв, который играл с тобой у нас во дворе? Тот мальчик?

— По моему мнению, все способны на все.

— Значит, я тоже мог это сделать. — Отец прижал руку к груди. — И мама могла.

— Нет.

— Не хочешь проверить наши алиби?

— Господи, я не сказал ничего подобного!

— Еще как сказал. Сказал, что все способны на все.

— В разумных пределах.

— О, — вскричал отец, — второй части я как-то не расслышал!

Вот опять он за свое: запутывает Шона, играет с ним, как сам Шон играет с подследственными на допросах. Неудивительно, что допросы — это конек Шона. Было у кого поучиться.

Они посидели, помолчали, и вдруг отец сказал:

— А знаешь, может, ты и прав.

Шон глядел на него, ожидая расшифровки.

— Может, Дейв и мог сделать то, что ты думаешь. Откуда мне знать? Я ведь помню его мальчишкой, а взрослый он мне незнаком.

Шон попытался увидеть себя глазами отца. Наверное, и его, своего сына, отец видит так же — мальчиком, а не взрослым мужчиной. Наверное, у родителей по-другому и не бывает.

Ему вспомнилось, как называли его дядья отца, младшего из двенадцати детей в ирландской семье, эмигрировавшей в Штаты, когда отцу было всего пять лет. «Забияка Билл», — говорили они о Билле Дивайне, таком, каким он был до рождения Шона, и еще «шкет». Лишь теперь, слыша эти голоса, Шон различает в них покровительственный тон старшего поколения по отношению к младшему — ведь большинство его дядьев было лет на пятнадцать старше маленького братца.

Теперь все они умерли. Все одиннадцать братьев и сестер отца. А «шкету», малышу, вот-вот стукнет семьдесят пять, и его засунули в приют в этом пригороде, и он коротает здесь дни возле полей для гольфа, который ему ни на черта не нужен. Последний и единственный живой, и все-таки младший, вечно младший, вечно ощетинивающийся против малейшего намека на снисхождение, не терпящий его ни от кого, в особенности от сына, готового ополчиться, если потребуется, против всего мира, но не мириться с этим снисхождением, покровительством или чем-то похожим на него. Потому что все, кто имел право покровительствовать ему, давно почили.

Отец кинул взгляд на кружку Шона и бросил на стол несколько монеток в качестве чаевых.

— Ну, ты готов? — спросил он.

Они пересекли автостраду № 28 и вышли на подъездную аллею с ее желтыми полосами ограничителей скорости и душем для машин.

— Знаешь, что мама любит? — спросил отец.

— Что?

— Когда ты ей пишешь. Черкни ей иногда открыточку, просто так, безо всякой особой причины. Она говорит, что открытки твои очень смешные и что ей нравится, как ты пишешь. Она хранит их в ящике в спальне. Некоторые открытки там еще из колледжа.

— Ладно.

— Иногда — открыточку. Хорошо? Брось в почтовый ящик.

— Конечно, конечно.

Они дошли до машины Шона, и отец взглянул на темные окна своего домика.

— Она уже легла? — спросил Шон.

Отец кивнул:

— Утром она везет миссис Кофлин на физиотерапию. — Резким движением отец протянул Шону руку: — Рад был тебя видеть.

— И я рад.

— А она вернется?

Шону не надо было спрашивать, кто это «она».

— Не знаю. Право, не знаю.

Отец вглядывался в его лицо, освещенное желтым светом уличного фонаря, и Шон внезапно понял, что отцу мучительно знать, что сын страдает, что сын брошен и одинок; знать, что рану его не залечить и что с уходом Лорен душа сына вычерпана и пуста и пустота эта останется с ним навеки.

— Что ж, — сказал отец, — выглядишь ты неплохо. Не опускаешься, следишь за собой. Ты, часом, спиртным не злоупотребляешь?

Шон покачал головой:

— Нет, просто много работаю.

— Работа полезна, — проговорил отец.

— Ага, — сказал Шон и почувствовал, как к горлу подступает горький гложущий комок.

— Ну, тогда...

— Ну...

Отец хлопнул его по плечу.

— Ну, тогда привет! И не забывай звонить матери по воскресеньям, — сказал он и, оставив Шона возле машины, направился к переднему крыльцу походкой человека лет на двадцать моложе.

— Береги себя, — сказал Шон, и отец взмахнул рукой в знак согласия.

Отперев машину с помощью дистанционного пульта, Шон уже потянулся к ручке дверцы, когда отец окликнул его:

— Эй!

— Да?

Шон оглянулся и увидел у крыльца отцовскую фигуру — голова и плечи отца растворялись в сумраке.

— Ты хорошо тогда сделал, что не влез в ту машину. Так и знай.

Уперевшись руками в капот и прислонившись к машине, Шон силился разглядеть выражение отцовского лица.

— Надо нам было и Дейва уберечь.

— Вы были детьми, — сказал отец. — Вы не могли знать, а если б даже и могли...

Шон помолчал, обдумывая эти слова, барабаня пальцами по капоту, вглядываясь в темноте в лицо отца.

— Я и сам так себе говорю.

— Ну и...

Шон пожал плечами:

— И все же думаю, мы должны были это знать. Так или иначе. А ты так не считаешь?

Наверное, целая минута прошла в молчании, и Шон слушал стрекотание кузнечиков и шипенье газонных поливалок.

— Спокойной ночи, Шон, — сказал отец, перекрывая шипенье.

— Пока, — произнес Шон и, подождав, когда отец войдет в дом, влез в машину и поехал к себе.

21

Эльфы

Вернувшись домой, Селеста застала Дейва в гостиной. Он сидел в углу потрескавшегося кожаного дивана, а рядом, возле ручки кресла, двумя горками возвышались пустые банки из-под пива; в руках у него была новая банка, а на коленях лежал телевизионный пульт. Он смотрел кино, где было много крика.

Снимая в холле пальто, Селеста видела отсветы экрана на лице Дейва, слышала крики, становившиеся все громче, испуганнее, к ним присоединились голливудские шумовые эффекты — звук опрокидываемых столов и нечто, напоминающее треск раздираемого на части тела.

— Что это ты смотришь? — спросила она.

— Про вампиров, — ответил Дейв. Не отрывая глаз от экрана, он поднес к губам банку «Бада». — Главный вампир убивает всех на вечеринке охотников за вампирами. Они действуют по заданию Ватикана.

— Кто?

— Охотники за вампирами. Ух ты! — воскликнул Дейв. — Вчистую оторвал ему голову!

Селеста вошла в комнату и взглянула на экран, как раз когда какой-то тип в черном пронесся по комнате, ухватил за подбородок перепуганную женщину и куснул ее в шею.

— Господи, Дейв...

— Нет, это круто, потому что Джеймс Вудс теперь в бешенстве.

— Кто это — Джеймс Вудс?

— Главный охотник за вампирами. Отчаянный парень.

Она увидела его на экране: Джеймс Вудс в черной кожаной куртке и облегающих джинсах взял в руки нечто вроде арбалета и прицелился в вампира. Но вампир оказался проворнее. Он протащил его по комнате, колошматя почем зря, словно весу в том было не больше, чем в комаре, а потом в комнату ворвался другой парень и выпустил в вампира очередь из автомата. И хотя вампир был неуязвим, все они благополучно проскочили мимо него, словно он внезапно потерял зрение.

— Это брат Болдуин? — спросила Селеста. Она сидела на диванном валике, там, где он смыкается со спинкой; откинув голову, она прислонилась к стене.

— Наверное.

— Который из них?

— Не знаю. Я не уследил.

Селеста смотрела, как они мечутся по номеру в мотеле, усеянному трупами уж чересчур, на ее взгляд, густо для столь малого пространства, а Дейв заметил: